Плыву на зарю

На Новгородчине за последние годы моторных лодок появилось множество. Пугают меня «Прогрессы». Как утро — несутся с воем по реке один за другим, сверкая лобовыми стеклами на виражах. Только успевай увертываться! Весельной лодочке на новгородской реке днем делать нечего, и я приспособился плавать по реке ночью. Купил одноместный маленький «Ветерок», приладил сиденье со спинкой и распашными веслами. Под выходные беру свой рюкзачок и еду за город, в верховья небольших речушек: Веряжи, Ви-шерки, Ниши… Все они текут к Ильменю, к Новгороду, чтоб далее, собравшись вместе, в одну реку Волхов, нести свои воды в Ладожское озеро. Приезжаю вечером на место, накачиваю лодку и смотрю, как упрямое солнце не хочет уходить за горизонт: то застрянет в развилке дуба, то цепляется за каждую веточку, за каждую ненадежную тучку…

Промчится по реке последняя моторка, оставляя после себя пенистый след, — я не спешу, жду, когда перестанет биться волна о берег, исчезнут клочки пены, чтоб плыть по блестящей, чистой, без единого изъяна, воде. Особенно люблю плавать в июне, сквозь белые ночи.

Через просвечивающие кулисы леса от дачных поселков несется тихая песня. Поднимаю весла, и янтарная вода капает с них. К вечерней заре слева и справа по горизонту подбираются синие тени, словно две нетерпеливые руки ловят ее. Но заря спокойно, неторопливо выскальзывает из их объятий и застывает на всю ночь, чуть зеленоватая, слегка покачиваясь на плесах.

Весла у меня сделаны так, что сижу лицом к движению и все впереди вижу. Иногда налетит, взмахнув розовым крылом, бесшумная и легкая, как тополиный пух, чайка. К полуночи соловьи смолкают, чибисы смолкают, кулик, если и пролетит, то тоже молча. Лишь коростель скрипит до утра. Но коростель не в счет, к нему скоро привыкаешь, без него Тишина — уже не тишина. И вот, когда /«се вокруг стихло, когда даже комары перестают звенеть, из боковых ручьев и речек не спеша, пугливо, с оглядкой, а потом все быстрее и быстрее неслышно поплывут, повалят туманы. И скоро ты уже движешься не только по реке, но и по пояс в их сыроватом призрачном тепле.

Однажды, чтоб посмотреть, как они возникают, я стал пробираться по такому ручейку. Сердито прыгали под носом у лодки разбуженные щурята, рогоз шелестел по бортам. Впереди ручей кончался крошечным, чуть ли не в ладонь величиной, озерцом. Я вышел из лодки на берег. Словно сняли крышку с закипающей кастрюли, у моих ног дымилась лужица воды, и от нее растекался вниз по течению, усиливаясь с каждым метром, туман. За такими вот исследованиями, бывает, не заметишь, как вознесется в небо круглая луна. От луны дрожит в воде ласковый веселый язычок пламени — вроде береговой костерок…

В июне самое темное небо — в час ночи. Все так обманчиво, призрачно. Плывешь, и впереди тебя почему-то цветет ирис. Нет, это не ирис — чайка спит на воде. Расслабилась и спит.

В такие моменты легко заблудиться, потерять ориентацию. Как-то на Холынском разливе я долго не мог найти вход во Мшагу. Путался в кустах и травах, мотался туда-сюда по мелководью. И вдруг рядом со мной возник оранжевый деликатный фонарик — жучок чуть покрупнее комара — и поплыл впереди лодки. Иногда он вырывался вперед, но, словно опомнившись и еще сильнее раздувая свой холодный огонек, замирал на месте. Недолго думая, я последовал за ним. Он-то меня и вывел к устью…

К рассвету середина реки очищается от тумана, туман жмется к берегам. И тут приходит усталость. Плывешь в каком-то полусне. Пристаешь к берегу. Земля чуть теплая, падаешь на нее и мгновенно проваливаешься в сон. Так же мгновенно через полчаса просыпаешься. Дрожит одинокая звездочка над головой, иногда вдруг возникнет из ничего стремительный след метеорита. В белой ночи он ярко-зеленый, словно запоздалая ракета от праздничного салюта.

Развожу костерок. После кофе вновь обретаю бодрость и, чтоб размяться, прогуливаюсь недалеко от реки. Луга, сизые от росы, замерли, спят. Дикая рябинка, повернувшись к восходу, висит над землей плотным желтоватым облаком. Желтыми огнями горят ирисы, от них пахнет не цветами, а предрассветной свежестью. Ближе к утру крепнут, усиливаются ароматы. И плывешь на лодке через полосы самых разных запахов. По-особенному пахнет цветущая калина — сгущенно, осязаемо. Струится навстречу тонкий аромат донника. На смену ему приходит крепкий запах тополей, особенно оглушительный после дождя. Вообще, короткий ночной дождь случается в белой ночи. Луиа после дождя делается блестящей, чистой, все в ночи посверкивает, блестит. Я гребу тихо, не спеша, а иногда и вовсе останавливаю лодку, и течение поворачивает меня то к заре, то к темному небосводу.

Стараюсь выплыть на зарю. Отсвет ее лежит впереди меня на сонной воде. Старательно работаю веслами, чтоб ее догнать, но заря уплывает от меня.

Особое наслаждение догонять зарю по правому притоку Волховца Правошне. Вода только что сошла с лугов, обозначились четкие берега. Река петляет, и видно, как купол Ковалевской церкви, розовый от зари, бродит туда-сюда по горизонту. Церковь очень уместна здесь, среди разнотравья. Как хорошо, что ее восстановили. Кажется, век бы скользил легко и стремительно мимо уходящих назад трав. К утру все кругом розовое. Желтые ирисы по берегам — розовые; коряги, оставшиеся после половодья, — розовые. Ондатры, которых множество на Волховце, ныряют в розовую воду. Лишь месяц левее зари — зеленый. И настолько он тоненький и острый в просветлевшей воде, настолько крючковатый, что, кажется, насади на его зеленое острие наживку — и будешь таскать тоже розовых на фоне загорающейся зари окуней.

 Заря на реке 

И я гонюсь, гонюсь за призрачной розовой зарей, и знаю, что мне никогда ее не догнать...
М. Костров Г. Новгород