Таежная рыбалка

На берегу Яя

Таёжная рыбалкаВ этом спальном мешке все лето спал рыбак по кличке Ням-ням. Так его окрестили веселые лесорубы за неискоренимую привычку громко чавкать и взвизгивать от наслаждения за едой. Ням-ням не обижался, говоря, что раз человеку суждено радоваться пище, то и хорошо, что он радуется, тем более такой человек как он,— переживший голодовку в тайге и разочарование в семейной жизни.

Ням-ням каждое лето проводил в тайге. Он приходил пешком из поселка за пятьдесят верст половить рыбку и отмякнуть душой от людской суеты. Какую суету он нашел в поселке, состоящем всего из двух десятков домов, я так и не мог понять, но, очевидно, жизнь сложна во всех своих проявлениях и в любых, даже самых отдаленных географических точках. Ням-ням жил в промысловой избушке моего друга, охотника Саввы и широко пользовался его гостеприимством. А Савва считал: пусть поживет человек в свое удовольствие, рыбы в реке Яй на всех хватит, чего жадничать-то?

Словом, теперь я должен был спать в мешке Ням-няма, и, наверное, оттого я во сне мечтал о разных вкусных вещах и о рыбалке. Я представлял себе жирную мозговую кость в огненном борще со сметаной и ломоть ноздрястого ржаного хлеба с глянцевой корочкой, к которой пристали мелкие зернышки тмина, глотал слюни и нежно и печально шептал: «Ням-ням-нямнямммм.

Таймень тоже мерещился. Он то вплотную надвигался своей жабьей физиономией, то, вильнув хвостом и кокетливо изогнув плавники, прятался за корягу, то открывал пасть и томительно, медленно тянулся к наживке. Измотал меня этот таймень, так за всю долгую ночь я его ни разу не поймал. И борщ тоже не съел. Так что проснулся я голодный и с неудовлетворенной рыбацкой страстью.
После завтрака я уговорил Савву сходить на рыбалку. Савва глубокомысленно смотрит себе под ноги, задумчиво обводит взглядом ближайшие сопки и разрешает себе и мне сходить на рыбалку: «Приманки у нас, однако, шибко мало на норку. Поймаем ленка, так на него норка хорошо идет! Опять же ловить надо, пока Яй чистый. Пойдет шуга — рыбалке конец!

Захватив банку с червями, идем без лыж по талому, мокрому снегу на берег Яя.
Ночью было ветренно, и теперь весь снег покрыт лесным сором — веточки, сбитые шишки, мертвые рыжие иголки. Тайга кажется совершенно пустой, даже следов не видать. Это внизу. А наверху идет своя жизнь. Пролетит высоко огромный ворон, нырнет в хвою юркая черная кедровка, большой красноголовый дятел долбит дерево, важно обходя его по спирали и косо поглядывая вокруг.

Переходим ручей с розовым от гранитных валунов дном и бурливую, кипящую на перекатах речку Ольдини, которая впадает в Яй. Вода поразительно прозрачна — на дне видны даже песчинки. Кажется, глубина всего сантиметров десять, смело ставишь ногу и, ухаешь чуть ли не по пояс. Ходим по берегу Яя, надеясь найти брод, чтобы перейти на другой берег, где есть ямы. Ловить надо в проводку, рядом с сильной струей течения, чтобы поплавок выносило на глубоководную яму.

Ходим, бродим, пытаемся перейти во многих местах, но везде глубоко, течение сильное, по реке уже идет первая шуга — мокрые комья снега. Вдоль берега образовались хрупкие и прозрачные забереги. Стволы елей, упавших в Яй, заледенели, ветки покрылись тонкой корочкой льда и теперь блестят на солнце. На другой берег нам не перейти, а на нашем, как назло, нет ни одной подходящей ямы. Савва решает сделать переправу.
Мы подходим к огромному дуплистому высохшему тополю. Кора вся в глубоких морщинах, ствол в три обхвата, высоко в небе разлетелись замшелые, корявые сучья. Много повидало на своем веку это дерево. Жизнь в нем давно остановилась, но оно еще послужит людям — станет мостом черёз непроходимый Яй. Мы встаем по обе стороны ствола и начинаем рубить.

Примерно через час верхушка тополя задрожала, в глубине его раздался треск, нежное поскрипывание — и дерево рухнуло поперек реки, вонзившись сучьями-клыками в дно. Течение ударило в ствол и поволокло его, сдвинуло метра на три вниз. Под ствол стала забиваться шуга, ершиться, тороситься, лезть наверх, крошиться со стеклянным звоном.

Я первым иду по «мосту». Он чуть дрожит от напора воды. Хватаюсь за сучья, спрыгиваю на заберег. Следом не спеша переходит Савва. Мастерим удочки. Режем длинные гибкие удилища из берегового орешника. Вместо грузил у нас две малокалиберные свинцовые пульки; крючки, на мой взгляд, великоваты, а поплавки малы. Но с Саввой не поспоришь.
Савва ловко надевает червя на крючок и делает первый, сильный и плавный заброс. Червей мы накопали с великими трудностями в поселке. В тайге, хоть всю ее обойди, ни одного червя не найдешь. Тайменя, правда, на червя не ловят, его приманивают на «мышку», привязанную к леске спиннинга. Но спиннинга у нас нет, поэтому таймень нам недоступен. Зато хариуса и ленка можно ловить на обыкновенных навозных червей, а их — ядреных, пружинисто-упругих — у нас полная банка.

Таежная рыбалка началась. На третьем забросе Саввин поплавок вдруг ныряет, подсечка — удилище изгибается дугой, и на леске повисает здоровенный пятнистый ленок. Савва ловко подкидывает его и надвигает на лед. Я первый раз в жизни вижу багрово-пятнистого ленка с красными плавниками и хищным, капризно поджатым ртом. Ленок «засыпает» в снеговой ямке, быстро, как зимний закат, гаснут его краски, и через две минуты перед нами лежит обыкновенная тускло-слюдяная рыба.

Еще заброс — и опять цепляется ленок, еще заброс — и вода бурлит от огромного, килограмма на три, ленка, который, растопырив все свои перья стоит колом и не собирается лезть на лед.
И тут даже сквозь двухнедельную щетину видно, как краснеет, наливается свекольным соком лицо Саввы, и из глубины его души вырывается тонкий отчаянный крик: «Ой! Сорвется! Сейчас сорвется!». Ленок действительно срывается, разогнув стальной крючок. Несмотря на усиливающийся мороз, мы с Саввой вытираем пот со лба — вот это рыбалка!

Я, как завороженный, смотрю на черные воды Яя, пытаясь проникнуть в тайны, скрытые от наших глаз. Какие таймени, ленки, хариусы стоят, должно быть, сейчас у самого дна, поигрывая в струях течения. Вот где им раздолье-то! Многие поколения здешних рыб и не знают, что за напасть такая — крючок! Не то, что наша многоопытная и оттого осторожная подмосковная рыбешка...

Раз за разом делаем мы с Саввой новые забросы, и кучка стылой рыбы на берегу все растет и растет. Савве везет больше, ему почему-то попадаются ленки, а мне — мелкие хариусы. С легкой завистью посматриваю на счастливчика и думаю, что дело в червях — наверное, он выбирает каких-то особенно больших и аппетитных. Бегу к банке, достаю самых ядреных и толстых червей, одного мелко крошу в воду для прикормки. Савва недовольно морщится: это ведь большая роскошь — крошить целого червя просто так. Я понимаю Савву, но ничего с собой поделать не могу. Готовясь сделать самый дальний, самый эффективный заброс, подхожу к краю заберега. Сильно размахиваюсь и слышу странный треск. Лед подо мной прогнулся, ушел в воду и выскользнул из-под ног. Я успеваю вывернуться и намертво вцепиться в кромку льда. Ко мне подползает Савва и, протянув руку, рывком вытягивает на лед. Я бьюсь на этом проклятом льду, стараясь быстрее вылить воду из сапог. Савва молча сматывает удочки и собирает рыбу в мешок. «Пойдем, рыбак, домой...» — говорит он и первым переходит по «мосту» на наш берег.

Только мы переправились, как из-за поворота Яя показалась льдина. Вырвавшись на простор, она быстро набрала скорость и с грохотом ударила в «мост». Тополь дрогнул и стал медленно сдвигаться. Толстый комель дерева дергался на берегу, как живой. Льдина напирала, крошилась, трескалась, но лезла, подминая тополь, и, наконец, ухнув, перевалилась через него и поволокла за собой короткие измочаленные сучья и щепье — все, что осталось от нашего «моста»...

Прибежал я в избушку весь в звенящих, как валдайские бубенцы, сосульках. С трудом разоблачился, разжег печку и поставил на огонь котелок. Савва отобрал с десяток самых жирных ленков, выпотрошил, заложил в кипящую воду, поперчил, посолил, сдобрил листиком лавра и молча уселся у печи...
В маленькое оконце тихо лились голубые предвечерние тени, за дверью слышалась возня и ворчливый клекот — это жадные сойки торопливо подъедали рыбьи потрошки, а у нас в избе густел и вызревал аромат наваристой таежной ухи.

Дмитрий Дурасов